Верую ли я?
А как мне не веровать!?

Если всё, что вокруг представляется, в каждом отдельном и благообразном образе,
или между собою, благочинно всё и благопристойно,
как бы естественно из одного, в третье,
вроде, вполне конкретное, в столь же понятное, другое,
то здесь, как минимум, уже необходимо;

Или предположить, как бы, то есть, допустить оное. Чтобы, хотя бы было на что-то опереться.
Или уж, неизбежно и окончательно от всего напрочь отказаться!

А чтобы поверить, к примеру, в того же, Бетховена — необходимо раз сто наверное, прослушать его,
несколько раз самому попробовать. Плюнуть, да и уверовать!

Я вот скажу так;
При первой же, любой возможности, никогда не упущу случая найти повод и о себе щедро перед кем-нибудь не похвастаться.
Вы знаете, не могу удержаться.
Хоть ты что со мной не делай, хочется и всё!

Я понимаю, конечно, зачем это кому-то нужно, да и не интересно быть может для всякого, но для меня, страсть как важно.
Тороплюсь, знаете ли, полезное о себе каждому сообщить.

Сам ведь, если себя людям в лучшем свете не представишь, поди, никто тебя и не заметит!

В былые, плановые ещё, былинные времена, заводик — скотобойня по грубой, первичной выделке кожи как-то
кряхтя работал, а потом, сразу, когда всё лопнуло, он тут же немедля рассыпался. Хотя это очень громко сказано, там
и сыпаться-то нечему было. Завод — два сарая, и яма засолочная посередине.
Но, люди работали. Получали зарплату, династии даже были. Доска почёта — всё как на всех заводиках полагается.
А потом вдруг ничего этого не стало.

Династии дольше всех держались. Где их ещё так ценили бы.
Завод стоял, а люди всё ждали. Двадцать лет на что-то надеялись.
Мужики крепкие по домам на шеях у жён своих отсиживались.
А бабы терпели. За двоих лямку тянули, но мужчин своих в обиду никому не давали.
Верили. Что, вот-вот заводик по новому откроется, и всё у них как и прежде снова наладится.
Душу их берегли.


И вот этой осенью, наконец-то, два сарая вновь заработали. И яма, та, что посередине наполнилась свежею жижею.
Мужиков запечных новое начальство по цехам всех собрали. Вот она, радость-то, на лица вернулась.
Бабы их после смены как героев встречали. Дождались горемычные.
Всё выдержали, всякое было, за двадцать лет-то, а теперь только самое лучшее и начинается.
Жизнь не кончается!

А на этой неделе, февральской уже, зарплату им всем первую выдали.
И наш оттуда к утру, хозяином вернулся. Пьяненький, но на своих ногах. Самостоятельный.
Карточку завел. Теперь всё, говорит, не как прежде.
Ты всё не правильно, баба делала.
Деньги на ветер всегда спускала. И управы на тебя никакой не было!

Жить по новой, говорит, теперь начну. Пусть при мне всё отныне суммой единою держится.
И карточкой перед носом, твёрдой рукою, навсегда помахал!


Холодильник, семейный, старенький, неповоротливый.
Знал бы он, как всё на свете развернуться может.
Две семьи пригреть на своих полочках. И плита строго по расписанию.
А сегодня ушёл без молока, но чужого не взял. Гордый!

Двадцать лет завод не работал.
Двадцать лет — это ведь целая жизнь!

Если бы я был; океаническим, межконтинентальным, подводным водолазом.
С возможностью безвизового посещения любых на свете островов и фиордов.
Чего бы я там только не увидел.
Душа замирает от предчувствия!

Или — трансатлантическим, международным, авиационным, заоблачным, боевым лётчиком.
С собственным лётным коридором, и двумя скорострельными пушками в семь стволов.
Душа разрывается!

Если бы я только был — Межпланетным, космическим астронавтом!
Многоразовым, межзвёздным, суровым межгалактическим странником.
Челенджером расширяющегося инфляционно-сингулярного пространства.
Душа скачет!

А я!
Пять лет обучался на финансиста.
Потом MBA в Гарварде. Практика на Уолл-стрите.
И теперь кроме графиков позиций и таблиц спредов ничегошеньки-то я не вижу.
Душа стынет!

Вот сейчас сорву с куста благородный лимон, и прям у всех на глазах весь его целиком съем. Сразу же одним заходом.
С кожурой, с цедрой, с сочными оскоменно кислыми дольками. Со всеми его многочисленными, скользкими косточками.
И даже черешка малюсенького от него не оставлю!

Потому что, уж очень красивые они, аппетитные, внушительно свисающие вокруг меня с зелёных ветвей.
Огромные, иссиня ядовито жёлтые, пугающе пульсирующим флуоресцентно дьявольским светом из недр тьмы непорочных кустов.

Женщина, она в первую очередь хозяйка. И на всё, что вокруг обнаруживает, обязательно голос свой должна иметь.

Стоило супруге ненадолго уехать, как быстро расслабился и сжёг наш единственный любимый чайник.

Супруга-то вроде сама уехала, а вот голос её оказывается остался.
Остался, да ещё какой!
И как этим голосом теперь умело распоряжаются.
Какой тембр, вокал какой открылся у нашей дочери!

Только теперь я и обратил внимание — наша дочь успела незаметно вырасти и превратилась в настоящую девушку!

Вот, к примеру, я простой, практикующий, лечащий, зубной врач. И казалось бы, ничего кроме поражённых кариесом зубов
меня больше не интересует. Актёр ли какой, не простой, певица захудалая из столицы, да по мне хоть академик
с бакенбардами и бородой, или тот же чёрт с кочергой и острой зубной болью явился; лишь бы рот шире держали!

А я ведь, может быть, кроме ещё и в саму душу человеческую заглянуть подробнее желаю.
Но, вот ведь незадача, дальше третьих моляров, ничегошеньки там не вижу!

Каждая попытка обсудить достоинства другого человека
неизбежно в конце концов приведёт к описанию во всех подробностях его явных и скрытых недостатков.

Потому что, в человеке для нас всё подобное будет представлять самое интересное!

Нашёл сто рублей. Хорошие ещё, одной бумажкой, не скомканные. Лежат посреди людского потока и от неба зябнут.
Так-то, видать привыкли обычно к кошелёчку, а тут смотрю, надо же, открыто валяются. А ведь уже прохладно на улице.
Пропадут, думаю.

Сжалился и подобрал сотенку. Что уж мы, не люди!

А интересно — взять и стать художником!
Хорошим художником, непременно!
Непременно талантливым!
Чтобы уж, ни кто и не мог сомневался в этом!

Но, ведь нет! Сомневающиеся обязательно, но найдутся!