У меня есть друг.
Он замечательный не пишущий поэт. Неистребимый мечтатель, глубочайший мыслитель, и ещё песни в душе поёт.

Мыслит глубоко, о чём-то не земном мечтает, переводит сразу же в рифму, и сам себе об этом поёт.
Всегда поёт. Везде и всюду поёт. Тихо поёт и про себя.
Видно только, губами как, о чём-то неслышимом шевелит.

Серёга подарил сушёного леща. Огромный. Красавец. Плавники все на месте. Хвост с ладошку,
и сам весь чешуёй, как мозаичным орнаментом расписан.
Жалко изводить его. Хоть гвоздём к стене прибивай и на общий обзор вешай.
Смотрю на леща и налюбоваться им никак не смею.

Один как-то раз взял. Повертел им со всех сторон. С каждого бока на него глянул.
Но, не посмел. Слишком уж лещ прекрасный.
Отложил на потом. Праздники же впереди будут.

Другой раз, зимой уже, в руки леща взял, прикоснулся. На солнце в лучах покрутил.
И долго на нём дифракционные муары рассматривал.
Наблюдал — наслаждался. До чего же прекрасен его дивный рисунок.
И опять рука не поднялась на целостность картины.

Или вот сейчас; Достал. Подержал его на вытянутой руке.
Представил во всём многообразии ламинарного движения.
Будто выпрыгивающим стремительно из речной волны. Или плещущимся на звонких, утренних перекатах.
И снова убрал.

Передарю ка я его дальше, ещё кому-нибудь. Пусть и они на него полюбуется!

В целях самосовершенствования развития малого и среднего бизнеса, просто вдохновить отечественное предпринимательство;
Взять самолично и освоить всю необъятную энергию сильного и слабого ядерного взаимодействия.
Или холодный синтез на дому организовать.

И не ждать потом никого!
Посадить своего кассира в будочку, дать кассовый аппарат, санитарную книжечку, и пусть себе сидит, потихонечку торгует!

Когда я раньше был маленьким, исхудалым червячком;
Хорошо это помню — как полз, извивался, и стремился всё время к свету!

Потом был огромным медведем. Тоже помню;
Как лежал у себя в берлоге, ворочился, пыхтел, и всё время думал — вот бы, пожалуй, встать,
да соломки свеженькой подложить.
Под себя охапку, старая-то давно уже промокла, исхудилась. И крышу кое-где ею же подоткнуть!

А теперь вот; человеком стал! А мысли-то по-прежнему — всё те же самые!

Строил и строил по земле человек радости свои.
Цирки строил и бани. Купели, Фонтаны с лепниной и мосты через реку.
Что не построит человек, всё в радость ему.
То оранжерею, то театр выстроит, а то и арену для состязаний.
Построит, в сторону отойдёт, и издали любуется!

Покуда на Земле заборы не придумали. Турникеты, шлагбаумы, и заставы.
Потом тюрьмы, колонии для несовершеннолетних, и спец комендатуры.
Резервации, особые зоны, и закрытые административно-территориальные образования!

И теперь бы спросить с тебя; — Для кого строишь радости свои, человек?
Да некому.

— Ну, вот зачем ты туда ходила?!
Говорили же тебе, сколько уже раз, — не надо туда ходить!
Знаешь ведь, какие люди там живут!
Эх ты! Дура ты, дура!

А она молчала и на всё соглашалась. И опускала повинные глаза.
А что ей было сказать?
Что устала так на верёвочке всё ходить.
Что доверилась чужим людям.
Но ведь, и она тоже живая, и ей, тоже хочется иногда, хоть что-то поменять в своей жизни.

— Вот и получила!
Не ходи туда больше.
В следующий раз, может, и не то совсем будет. Ладно ещё вовремя подоспела.

— А я тут бегаю, бегаю, ищу тебя, дуру такую!
Что тебе там, такое, — мёдом ворота намазали? Лезешь, сама не знаешь куда!
Пока бока-то все не обдерут — всё ведь не поумнеешь!

А она слушала и потихонечку про себя вздыхала.
Если бы говорить-то умела, — ой, как бы на жизнь-то пожаловалась!

Но, так ни слова за жизнь и не произнесла.., бабки Федотьи.., старая коза!

Вот, если бы-то, да по закону-то. Да по каждой его писаной букве.
Хоть слева направо. Или возьми, справа налево.
От первой его главы и до самой последней.
Не пропуская и не выбрасывая в нём, ни единой строчки.
От корки и до корки!

Да чёрным по белому, по не вымаранному листу.
Вот бы, наверное, тогда все жили!


Только вот, по закону-то, не живут.
В закон тыкают только!

Одна законченная, в меру не расточительная и вполне удовлетворённая собою дама-свинка, гордо возлёжа у себя на службе в тонко дисперсной навозной жиже, и смиренно заполняя собою весь предоставленный ответственным производством объём, любила всем докучать вслух;

— В жизни оно не всё так уж и плохо!

Забросит бывало, нога на ногу, оголит голые икры, и добавит весьма рассудительно;

— Посмотрите как там за воротами мухи дохнут, а здесь — не бей и не наступи на лежачего!

Потом почешет брюхо начищенным копытцем и значительную мысль свою, как заученную, на торжественной ноте произнесёт;

— Вдобавок к тому же ещё и оклад, полторы тысячи рублей в придачу!

Очень важное что-то я хотел сегодня сказать.
А вот что — не помню.
Помню, что очень, что-то важное такое было. И мне надо было это сказать.
Но, вот что? Не помню!

Мне, наверное, надо было сразу сказать, и всё тут.
Но, ведь это ты здесь, со своим важным.
Вечно всё у тебя такое важное, важное!
Всегда у тебя всё абсолютно важное.
Вот и скажи теперь — что я хотел тебе сказать!?
Молчишь!

Но, а ты-то хоть? Что ты хотела сказать!? Не помнишь!?
Вот и я ничего не помню!

Помню, что, что-то такое важное, было.
А что, не помню!

Не спится служивому псу.
Встанет, походит, снова полежит, а то и тявкнет, так больше для бодрости.
Соседский сторожевой вздрогнет и тут же откликнется;
— Ты, это что?
— Да так, не спится что-то, — оправдывается служивый.
— А ты забей! Им сколько не гавкай, всё та же похлёбка из пустых щей!

Через дорогу пёс цепной, услышал их беседу и давай хохотать. Однако смешно же ему. Всю деревню своим
хохотом разбудил. А новости быстро здесь расходятся, глядишь, уже с каждого двора слышно как скалятся.

От всеобщего смеха проснулась и муругая, чалая от седины, пожилая сучка, та, что на другой стороне
станицы с Кузьминичной проживает. Эта никогда не упустит случая с кем-нибудь за просто так поругаться.
Как это без неё и такой праздник состоится!
Залилась так, что на забор, аж на пол морды из кожи своей вылезла.
Цепь двадцатку, на каждое звено разомкнуть вот-вот готова, так высказаться, страсть для неё хочется.
Бронебойным, отборным лаем, как заведённая, всю округу ото сна окончательно разбудила. Ну, не собака ли?
Деревня от неё, наверное уже оглохла!

— Опять эту суку старую у Кузьминичны разбудили! — подаёт снова свой голос соседский цепной, тот что
напротив, через дорогу, — никак так до утра и будет теперь гавкать всю ночь напролёт.

Тут уже и сторожевому, служивому нашему, так смешно от этих ласковых и верных слов стало,
он и давай от души упиваться, мелким, скрипучим от простуды тявканьем. А вся зареченская сторона
его в этом, с удовольствием поддержала.

— Сейчас, сейчас, этой суке-то по хребтине достанется! — не унимаются через дорогу.
И тут же сразу новый, гомерический раскат одобрительного хохота прокатился через всю деревню.
— Кузьминична-то огребёт её поди, лопатой!

И как бы в подтверждение сказанных слов, где-то там, на том, другом конце посёлка послышались уже
восклицательные и оскорблённые стоны. Дикие, ужасные, возмущённые и пронзительные.
А следом, сразу донеслась и человеческая ругань. Кто-то мастерски, во всё разбуженное зевало,
материл что ни есть всю ночную округу.

Только спать-то уже, наверное, всё-равно, так до утра теперь и не лягут!